2 вересня 2014

Александр Чекменев: «Если фотография изменит сознание хоть одного человека, будет уже хорошо»

Александр Чекменев 20 лет снимал Донбасс. Фотограф родом из Донбасса фиксирует для истории жизнь простых людей востока Украины. До 7 сентября в Мыстецком Арсенале проходит большой фотопроект «Настоящая свобода начинается по ту сторону отчаяния…»  о раненных бойцах и мирных жителях освобожденного Славянска. Мы попросили Александра Чекменева рассказать для Platfor.ma о текущих сериях, процессе съемки и своем отношении к событиям.

 

 

Это мой первый именно социальный проект. Мыстецкий Арсенал предложил сделать выставку портретов пострадавших участников АТО и мирных жителей Славянска и окрестностей с целью рассказать истории этих людей. Первая серия с бойцами в госпитале – это серия о людях, которые отдали свое здоровье за целостность и свободу Украины. Я хотел показать лица этих ребят. Проект стал социальным потому, что каждый может помочь – после каждой истории указаны личные счета солдат, на которые можно перевести деньги для лечения.    

 

Вообще я не люблю это слово «проект» – звучит как что-то молниеносное, сделал и забыл. Я же снимаю в первую очередь для себя и эти серии, скорее всего, буду продолжать. Просто сейчас нужно так: быстро показывать и рассказывать одновременно. Я обязательно еще поеду в Луганск, Донецк, Ровеньки, Антрацит, шахтерские городки, когда их освободят.  

 

Ситуация в Луганске, моем родном городе, сейчас ухудшилась, и я, конечно же, больше хотел бы поснимать там. Когда еще с Луганском была связь, и мама была там, она звонила и говорила «Ты только никуда не едь», то есть то, что их там бомбили она переживала меньше. Я как раз в то время уже ехал в Славянск – его освободили первым, и я отправился туда снимать. Заехал еще в Николаевку и Семеновку, поселки под Славянском. Страшнее всего – не жуткие разрушения, которые я увидел, а разрушенные судьбы людей. В течение недели я поговорил с большим количеством людей. Двадцать человек согласились, чтобы я их сфотографировал. Некоторые были настроены агрессивно. А смысл снимать разрушенный дом без человека? В Славянск я приехал снимать людей и то, что осталось от их жилья. Это показывают не все СМИ. Я хотел показать. И записать прямую речь пострадавших.

Рассказывали, как тело погибшей не могли забрать с улицы два дня, потому что все боялись выйти под обстрел. Как мины часто залетали в дом, где были люди. Как не было никакого предупреждения, когда террористы начнут бомбить. Как прятались просто в подвалах домов.

 

Когда я приехал в Славянск, там только два дня как появился свет. Первое ощущение как заехал – странное.

Ты заезжаешь, утром возле вокзала есть люди, проходит буквально час-два – пусто, никого нет, ни людей, ни машин. Люди привыкли выходить вылазками, за продуктами – и обратно в свое укрытие.

 

На снимке мужчина показывает фото дома, который у него был до попадания мины и пожара. Когда я только подъезжал, я подумал, что это начали строить лет десять назад и так и не достроили – от дома сейчас осталась одна основа. Другой мужчина из частного сектора рассказал, что взрыв раздался прямо в тот момент, когда маленький сын и жена были во дворе. Говорит, все в пылу-дыму, но большие деревья и гаражи задержали взрывную волну. Живы, но у ребенка после этого развилось заикание и косоглазие, а когда слышит звук летящих самолетов, подходит к стенке и начинает биться головой об стену со словами «Папа, нас будут бомбить». 

В Славянске расстреляно кладбище, досталось даже покойникам. Скошены памятники и плиты, пробиты бетонные обелиски.   

В Николаевке в пятиэтажке середина дома рухнула после взрыва бомбы, погибло 12 человек. Одну женщину достали из-под развалов на 4й день. Я нашел эту женщину в больнице и уговорил врачей, чтобы пообщаться с ней. Каждый день ей нужно колоть какое-то дорогое лекарство. В Николаевке работало тогда только две аптеки, и в одной из них я купил несколько последних ампул.

 

Со мной не хотели общаться, когда я говорил, что я журналист. Можно называться кем угодно, только не журналистом. Многие жители уже не верят никому – ни украинским, ни российским СМИ. Из тех, с кем я говорил, мало кто верил, что мне вообще дадут опубликовать их истории.

 

 

В киевском военном госпитале я начал снимать «для себя», для проекта Фокус’а «Воины SOS» и Мыстецкого Арсенала, который предложил сделать выставку. Морально подготавливаешься задолго до самой съемки. Нам помогали волонтеры, говорили, у кого какие травмы, кому нужна помощь.  И вот заходишь в госпиталь, а там парень, у которого нет ноги, вторую еле спасли, и вот он делает первые шаги, и заново учится ходить. Есть такие, которые постоянно двигаются и улыбаются. Они находят в себе силы. Первый из героев, кого я снял – Олег Березовский. Молодой мальчишка, ему оторвало кисти рук. Сначала я вообще не знал, как себя вести, как снимать, согласится или нет. Потом предложил, и он говорит «Ну, снимай быстрей». Мне мешала сумка, которая у него висела через плечо. А потом понял – там же телефон, и так, локтем, он отвечает на звонки. Я сделал только два кадра.

Ни у кого из снятых мной людей не было злости. Никто ни разу не сказал «Я их убью» или «Я им припомню».

Как среди раненных бойцов, так и среди пострадавших мирных жителей. То ли для них война закончилась, то ли они столько пережили, что слова уже ничего не значат. Не знаю. На какой-то период война для них точно закончилась. На выставку пришел Сергей Гордийчук. У него руки нет по плечо, а он улыбается. Мне тогда стало не по себе. И как ты после такого можешь вообще жаловаться на какие-то свои проблемы? Юрия Весельского я уже узнаю со спины. Показываю старую пленочную камеру: «Хотелось бы для выставки твой портрет», и он оживленно «Ух ты! А что это? И она еще снимает?». Я увидел интерес в глазах. Неделю назад этого еще не было. Ему не только психологически, но и физически, было очень-очень больно.

 

На открытие выставки пришли и политики: Адам Мартынюк прошел мимо, не подошел ни к одному портрету, где экспонировались фото из госпиталя. Потому что до этого были пейзажи, а тут же нужно на людей смотреть. Еще одна делегация в костюмах и галстуках – даже не подошли. Если фотография изменит сознание хоть одного человека, если хоть одному из этих пострадавших ребят помогут, будет уже хорошо.  

 

Луганск всегда делился пополам. У меня отец – русский, мать – украинка. Есть родственники в России. И так у многих. Какое мнение может быть у этих людей? Они хотят жить в Украине и иметь возможность спокойно ездить в Россию. Понятно – никакой войны никто не хотел. Все искусственно навязано. Кроме того, люди на востоке Украины аполитичны. Тяжелая работа, дом. Какая тут политика? Шахтеры и по сегодняшний день ни в чем не участвуют. Часто некоторые боятся открыто говорить о своих политических позициях. Например, на площади может стоять человек 200 с российскими флагами, остальные – ходят и смотрят. Понятно, что когда к этим двумстам добавились привезенные «зеленые человечки», высказываться стало еще опаснее. Поэтому очень сложно сказать, действительно ли многие «за» присоединение к России. Мирные жители сейчас просто разъезжаются кто куда и все говорят: «Мы против войны».

 

Когда в Луганске начали бомбить, родители переехали к моей сестре в Лутугино, 12 км под Луганском. Отец еще некоторое время ездил в Луганск наблюдать за домом – боялись мародеров. В конечном итоге начали бомбить и в Лутугино. Непрекращающиеся бомбежки несколько дней. Но они решили дальше не переезжать – дом большой, с надежным подвалом, есть, где скрыться. Сейчас наши войска уже там и, можно сказать, стало безопасно. 

Друг из Луганска рассказал, как выехал в магазин, а через 15 минут ему звонок: «В твой дом попал снаряд». От фасада ничего не осталось, все в осколках. Хорошо, что родители были эвакуированы, а ему просто повезло – после такого никто бы не уцелел. У знакомой погибла мама: сидели дома, смотрели телевизор, залетела мина. Брат и отец ранены. Она была в отъезде и, так получилось, что даже не попала на похороны.

 

Часть пророссийских понимает, что их развели, а вторая часть видит, что наступают украинские войска, а помощи от русских нет, нужно же себя спасать.  Как они делают: выезжает лнр-овский танк и делает три выстрела наугад в район Металлиста. Местные думают, выстрелил и сейчас уедет. А нет – танк разворачивает башню и стреляет в другую сторону, по частному сектору. Сейчас те, кто остался, уже понимают, что они заложники.

 

Я вообще не хочу снимать войну. Не хочу снимать смерть и насилие. Поэтому я не поехал туда как репортажный фотограф. Считаю, чтобы снимать на войне или воевать, нужна подготовка. Если бы мне сейчас было 20, я бы, может быть, еще отправился. Но в 20 в 90-х в Луганске я похоронил очень близких мне людей. Переживание смерти у меня уже было, и я не хотел бы повторять этот опыт.

 

Фотографией я живу. Всегда говорю, что снимаю для себя. Но получается так, что снимаю для истории. В этом году ровно 20 лет, как я фотографирую. Первые снимки были сделаны в 1994 году – это серии «Паспорт», «Луганск», «Донбасс». И если эти снимки ценны и сейчас, то я считаю, что они были сделаны для истории.

 

Тема фотографа – это на уровне чувств. Тебе близко – ты снимаешь. Портреты я выбираю, наверное, потому что когда-то, когда еще только начинал, работал в ателье, а с детства мне нравилось рассматривать старые фотографии. Эти люди умерли давно, а фото их осталось жить.